Эту историю, одну из самых поразительных в спорте, да и в жизни вообще, мне когда-то поведал именно сегодняшний юбиляр Михаил Мамиашвили. Он с непередаваемым волнением рассказал мне о необычайной судьбе выдающегося советского борца Якова Пункина. Фронтовик, в начале войны попавший в плен и чудом выживший в концлагере Оснабрюк, вернувшись после победы на борцовский ковер, он в 1952 году поехал на первую для советских спортсменов Олимпиаду в Хельсинки. Пункин выиграл в финале «золото» — после схватки судья вскинул ему руку, и все увидели ниже локтя татуировку — номер, оставшийся от концлагеря. Арбитра словно током заколотило, и он зарыдал.

Спортсмены, публика ничего не могли понять. Тогда судья закатал рукав рубашки — у него на руке тоже был наколот ряд цифр, оказалось, они были в плену в одном концлагере.

«Представляете, какие великие люди встречались мне на жизненном пути», — сказал тогда Михаил Геразиевич, у которого тоже в глазах стояли слезы.

Его, как рассказчика, можно слушать бесконечно, но я работаю не в журнале, где роман о спортивных знаменитых судьбах можно печатать с продолжением (кстати, убежден, что биография Михаила Мамиашвили гораздо богаче воображения многих романистов), а в ежедневной газете, где мы придерживаемся определенного формата.

Будь я кинематографистом, может быть, сделал бы фильм на вечный сюжет — паренек из маленького города Конотопа Сумской области (как сказал Михаил Геразиевич: «Самый красивый и веселый город каштанов и куплетистов») из простой семьи (папа — тракторист, мама работала на заводе) завоевал даже не столицу великого государства, а целый мир большого спорта.

Или будь я биографом Михаила Мамиашвили, может, смог бы лучше распорядиться резервами его превосходной — а прежде всего благодарной — памяти, он помнит и стремится назвать поименно всех людей, так или иначе способствовавших его становлению и помогавших ему в жизни.

Но я в данном случае всего лишь интервьюер, хотя и с преференциями многолетней дружбы с олимпийским чемпионом и президентом Федерации борьбы России — Михаил Геразиевич на просьбу о встрече откликнулся сразу и моментально отыскал окошко в своем плотном графике. Начали с истоков…

— Сегодня особенно ярко накатывают воспоминания о детстве, — признался мой собеседник. — И, кстати, ощущаю, конечно, горькую реальность, что в наше непростое время уже ни один мальчишка из маленького Конотопа не сможет реализовать себя так, как нам эту возможность давала великая страна, в которой мы жили. Сейчас смотришь на определенные вещи как на дурной сон — например, на той стороне научили наших спортивных братьев не пожимать руки — на корте или на татами. Как оценить, что мы потеряли? Вы только представьте себе, что я в течение десяти лет не могу приехать на могилы своих любимых родителей. Это, конечно, трагическая ситуация, но убежден, что с божьей помощью все наладится.

— Сегодня невозможно представить, чтобы Валерий Лобановский не протянул руки своему вечному сопернику Константину Бескову…

— Боюсь показаться банальным, но повторю аксиому — в основу спорта положены не очки, голы, секунды или пьедестал, а добрая воля в спортивном соперничестве лучше понять и узнать друг друга. И важнейший атрибут — рукопожатие, причем не важно: повержен твой соперник на ковре, ринге или беговой дорожке. Рукопожатие — до и после. И когда рушится вся эта философия, на первый план выходят циничные интересы — победить, завоевать. А во имя чего? Ну ладно, завоевали, а подумайте, что потеряли?

— Как вы открыли для себя мир спорта?

— В зал меня привел за руку с моими друзьями первый тренер, причем в достаточно зрелом возрасте для занятий борьбой — мне было тринадцать лет. До этого мы бесцельно слонялись по переулкам, хулиганили помаленьку. И тренер Анатолий Семенович Ефремов не просто стал для нас лидером, он обладал поистине божьим даром — увлечь. Родители мои занятия борьбой всерьез не воспринимали, хотя отец тренировки поддерживал, но мама ругалась, особенно когда надо было покупать очередные борцовки. Как сейчас помню, стоили они девять рублей — непостижимая трата для семейного бюджета. А рвались они быстро.

Письмо Грише-грузину

— Родители были физически крепкими людьми?

— Отец не обладал какими-то сверхданными, но в плане физкультуры был достаточно активным человеком — футбол, волейбол. Его весь город знал — тракторист Гриша-грузин. Даже письма присылали с его родины, из Грузии: Сумская область, город Конотоп, Грише-грузину, и всегда весточки доходили. Сегодня точно знаю, что это было самое счастливое время, когда мы жили и чувствовали себя единой семьей. В нашем районе много было новостроек, а отец на все руки мастер — каменщик, штукатур — и всех соседей построил, кроме себя. Каждый день соседи просили: «Гриша, пошли». Отец приходил домой, иной раз навеселе — угощали ведь, а на следующий день по городу уже слухи — Гриша-грузин вчера выпил. Так что мы в Конотопе заметными людьми были.

Отец в свое время служил в Караганде, а мама уехала туда, на целину, по комсомольской путевке. Она говорила на украинском, а папа на грузинском. Но вот великая сила любви — даже языковые границы стирает. С раннего детства помню, как отец несколько раз улетал в Тбилиси, ездил в Хашури, где родился. Мама говорила: «Он не вернется», но отец всегда возвращался. Я тогда первый раз в жизни увидел и попробовал апельсины, чурчхелу.

— Мы с вами оба дружим с выдающимся онкохирургом Михаилом Ивановичем Давыдовым, а он ваш земляк, из Конотопа.

— Они с мамой выросли на одной улице, но он постарше. Трудно перечислить количество людей, которым Михаил Иванович профессионально помог, сколько жизней спас. Я часто приезжал в онкоцентр, когда Михаил Иванович прооперировал Кобзона. У нас теплые отношения с великим хирургом, но я всегда стеснялся пользоваться его расположением к себе.

— У вашей дочери Тани на свадьбе, когда Иосиф Давыдович пел, то все встали…

— Кобзон пел тогда мою любимую песню: «Доченька».

— Михаил Геразиевич, вам сколько было, когда из Конотопа уехали?

— В восьмом классе — выиграл первенство области и Украины по «Трудовым резервам», и меня отправили на чемпионат страны от этого общества в Харьков. Будете смеяться, но я столько асфальта никогда в жизни не видел. И меня это как-то сразу прибило, стал мучиться ностальгией, скучать по маме.

— У Пеле была примерно такая же история в бразильском «Сантосе», куда он попал мальчишкой.

— Я его понимаю. Выиграл тогда первую схватку, а тренер соперников, видя, что я не совсем комфортно себя чувствую, чтобы я снялся с соревнований, стал проникновенно рассказывать, как мои родители по мне скучают, а мама плачет. Я вспомнил маму, собрал вещи и уехал домой.

— Никогда бы не поверил.

— На второй день, когда вернулся в отчий дом, прибежал мой тренер Анатолий Семенович, весь запыхавшийся: «Так, ты что здесь делаешь?» Понятно, ни о каком первенстве страны речи уже быть не могло, меня из команды сразу исключили. И тут Анатолий Семенович приносит газету «Советский спорт», а там маленькая заметка, что в Москве в профтехучилище набирают специальные спортивные группы. Отец, Герази Арчилович, светлая ему память, привез меня в столицу перед Новым годом. Мороз, помню, стоял страшенный, трубы лопались. Тесты оказались несложными — забраться по канату, подтянуться на перекладине, показать навыки борьбы. Конкурс я прошел, но всерьез это не воспринимал, даже мыслей жить в Москве не возникало, но раз тренер велел, я не мог не подчиниться, так и попал в профтехучилище на Лосиноостровской.